Особенности трансформации

Автор: Андрей РЯБОВ

Правящие классы в постсоветских странах заинтересованы в сохранении переходного периода, считает политолог, эксперт Московского центра Карнеги Андрей Рябов. По его мнению, особенностью постсоветской трансформации является повсеместная ломка государственных институтов и в настоящее время уместно говорить о трех видах посткоммунистической трансформации.
More...
Опубликовать текст выступления на федеральном классе Московской школы политических исследований политолога, эксперта Московского центра Карнеги Андрея Рябова мы решили по нескольким причинам. Первое — его взгляд на процессы, идущие на постсоветском пространстве, показался нам весьма нестандартным и любопытным, а обьяснение закономерностей этих процессов — вполне убедительным.

Ломать — не строить?

В настоящее время уместно говорить о трех видах посткоммунистической трансформации. Первый тип — это путь, который прошли страны Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), страны Балтии, относящиеся к ним же. Данный путь характеризовался глубиной политических и экономических реформ, осуществляемых одновременно.

Другой тип — Дальневосточный, который прошли две страны: Китай и Вьетнам. Внешнее отличие от первого типа — прямо противоположное: сохранение прежней политической системы при довольно радикальных социально-экономических реформах. Кстати говоря, во Вьетнаме эти реформы были куда радикальнее, чем в Китае.

Третий тип — постсоветский. Он характеризуется началом политических реформ при сильном отставании экономических реформ. Потом попытка, но не во всех странах, сделать мощный скачок в экономических реформах, в результате чего через несколько лет наступила стагнация и того, и другого, затянувшаяся до конца 90-х годов. Затем попытки теми или иными способами выйти из данного стагнирующего состояния разными способами: где-то посредством «цветных» революций, где-то попытки перехватить программы и требования существующими властными институтами «цветных» революций и реализовать. Но конечный результат один — модель оказывается достаточно устойчивой.

При всей разности сценариев развития ситуации в трех типах, первые два от постсоветского отличает наличие мощных государственных институтов. В Центральной и Восточной Европе имело место создание новых эффективных институтов, а в Китае и Вьетнаме — успешное сохранение прежних. Наличие мощных государственных институтов позволяет сделать процесс реформ последовательным и целенаправленным, контролируемым, регулируемым. И что важно для постсоветской системы, они создают стабильные процедуры и механизмы передачи власти. В странах Центральной и Восточной Европы это происходит путем демократических выборов, а в Китае и Вьетнаме — посредством жесткой системы смены власти по различным критериям: возрастному цензу, представительству различных территориальных групп и т.д. В любом случае процесс передачи власти глубоко институционализирован. Нельзя просто так что-то вдруг поменять.

Следующее важное отличие первых двух типов от постсоветского — это наличие ясных и консенсусных целей, объединяющих все слои общества в государстве. В странах Центральной и Восточной Европы — это возвращение в европейскую семью через институты евроатлантического сотрудничества: НАТО и ЕС.

На Дальнем Востоке — это идея создания гармоничного общества, предусматривающего гармонию интересов.

Особенность постсоветской трансформации характеризуется повсеместной ломкой государственных институтов. В настоящее время ни в одной постсоветской стране, за исключением Балтийских республик, но они относятся к Европе, нет сильных институтов. На Украине и Молдове есть демократические институты, но они очень слабы и уязвимы и могут легко быть изменены.

В республиках с авторитарной системой правления, как в Средней Азии, имеющаяся система правления основана на факторе режима личной власти — персоналистские политические режимы. Уберите фигуру национального лидера, вмиг вся система развалится.

В Азербайджане, Грузии и Таджикистане были предприняты попытки кардинальной смены элит, но уже вскоре там к власти возвращается поколение стабилизаторов, отражая общее настроение населения, недовольного очень решительным, радикальным способом проведения реформ. Пришедшие к власти стабилизаторы, выступают за стабильность в стране. Таким образом, на долгое время устанавливают собственное доминирование в странах.

Власть заинтересована в сохранении переходного периода

Почему в постсоветских странах не возникли сильные институты — сложный вопрос. Первое предположение заключается в самом характере перемен. В условиях ломки старых институтов новые политические элиты очень быстро поняли, что новые институты, на самом деле — это большие возможности для самоутверждения, продвижения, для быстрого решения ключевых задач первого периода конвертации власти и соответствующих атрибутов в собственность. А точнее говоря, сохранение и того, и другого.

Не случайно, что в большинстве постсоветских стран установились суперпрезидентские режимы. Дело в том, что в суперпрезидентской республике, где президент поставлен над всеми прочими ветвями власти и институтами, его главная функция заключается в арбитраже в межгрупповых и межклановых конфликтах. В таких случаях он судит не по закону, а исходя из целесообразности, практически по понятиям. Этот способ оказывается чрезвычайно эффективным не только в вопросах решения споров, но, что самое главное — вопросов собственности.

Вторая причина — отсутствие длительной традиции ответственности за страну, которой они руководят. Даже в Китае и Вьетнаме, несмотря на создание совершенно новых политических систем социалистического типа, осталась очень сильной конфуцианская традиция ответственности власти перед обществом.

Советская система формировала в чиновниках чувство временности, неустойчивости их положения. Это оказывало настолько сильное влияние на несколько поколений советских элит, что передалось их непосредственным последователям, формировавшимся в совершенно иной среде. Этот же поведенческий стереотип работает и сегодня, когда пришедшие во властные структуры группы, прежде всего, начинают решать свои групповые, корпоративные проблемы, исходя, прежде всего, из фактора временности своего существования там, не гарантированной ничем.

Из этой временности протекает другая позиция, которая вместе с риском потери статуса, сопряжена с риском потери любых позиций внутри элиты. К примеру, в демократических странах, бывший премьер-министр совершенно естественным образом занимает позиции в других группах элит: бизнес, административной, идеологической и т.д. Но в постсоветских странах чиновник никак не гарантирован в случае утраты власти, что и питает психологию и соответствующее отношение временности во власти. Это деинституализация огромного постсоветского пространства является, пожалуй, главным отличием постсоветского типа трансформации от двух других.

Исходя из этого, вырастает совершенно иная политическая реальность. Сейчас принято критиковать страны ЦВЕ за слишком большую переоценку своих возможностей по быстрому реформированию в попытках догнать развитые страны Запада. Дело в том, что в последние годы рудименты прежнего развития в виде коррупции и ностальгических настроений оказались достаточно сильны. В результате чего уже сейчас в странах ЦВЕ наблюдается рост консервативных, националистических и антиевропейских настроений. Но, тем не менее, сами реформы, рамки ЕС являются существенной гарантией от возможного отката назад. Хотя какие-то колебания возможны, но в рамках узкого диапазона.

Что же касается постсоветского пространства, то ввиду отсутствия данного фактора в виде внешней сдерживающей рамки, подобно ЕС, привели к тому, что классы, вышедшие из антикоммунистической революции, так называемые трансферклассы или переходные классы, в реальности не желают ее быстрого развития, а тем более завершения. Классы заинтересованы в переходном состоянии общества, в его замораживании. Это необходимо им для того, чтобы с одной стороны вытащить из прежней коммунистической системы такие элементы, как иерархия, жесткие структуры, отсутствие или принижение роли конкуренции, слабая вертикальная мобильность и соединить с возможностями и достижениями современной рыночной экономики. Прежде всего, частного присвоения и частной собственности, даже если она не носит безусловного характера.

Страны ЦВЕ для интеграции в ЕС вынуждены были исполнять целый ряд условий, находясь под мощным и неослабевающим давлением западных стран, что не дало развитие трансферклассам. Но в результате того, что постсоветская система не сдерживалась никакими ограничителями, то эти транферклассы, используя традицию, используя чрезвычайно высокий уровень концентрации ресурсов в своих руках, смогли сохранить данное переходное состояние.

В начале, в 90-е годы, они использовали очень популярную тогда тему стабильности, в 2000-е годы с началом экономического роста, начали использовать тему экономического роста и роста благосостояния в стране. Конечно, не везде на постсоветском пространстве оно было одинаковым, в основном в странах, обладающих соответствующими экспортными ресурсами: Россия, Казахстан, Азербайджан, Туркменистан.

Это позволило пролонгировать существующее переходное состояние. Таким образом, на выходе оказалась та сама модель, о которой я и говорил.

Тандемократия в России показала слабость президентской власти

Итак, главными отличительными чертами постсоветского типа трансформации являются: деинституционализированная политическая и социальная среда. В ней отсутствует главный фактор для социально-экономического прогресса: гарантированный институт частной собственности. Он носит условный характер. Та группа, которая находится у власти, контролирует властные ресурсы и позволяет существовать определенному классу собственников. Происходит смена власти, и происходят соответствующие изменения в классе собственников.

Вторая отличительная черта, являющаяся производной — властные отношения, носящие персонифицированный, личностный характер. В научной литературе существует несколько обозначений такого типа отношений: клиентилизм, патримониальная система господства, не номенклатурная система, так как номенклатурная система предполагает жесткую институционализацию.

В результате, отсутствие институционализации власти делает ее очень неустойчивой. Осуществление какой-либо целенаправленной политики затруднено прежде всего тем, что существующие группы интересов имеют чрезвычайно неустойчивый, расплывчатый характер. Стоит только вождю группы потерять главное, что есть в этой системе — властный ресурс, через некоторое время группа автоматически разваливается.

Но данные группы отличаются от кланов. Кланы — гораздо более устойчивое, связанное кровно-родственными, земляческими связями понятие. Когда мы говорим о китайцах и вьетнамцах, то имеем в виду кланы, из которых нельзя просто так выпрыгнуть и уехать с мешком денег за границу. А вот из групп интересов, доминирующих на постсоветском пространстве, это вполне нормальное, рядовое явление. Потому что ничто, кроме властного ресурса руководителя группы, не сдерживает ее в функционирующем состоянии. В данной системе любая инициатива отдельного человека наталкивается на групповые интересы. Вычленить из этих групповых интересов общенациональный интерес очень сложно. Как правило, такого рода среда нацелена на сохранение статус-кво, то есть на сохранение самой себя.

Очень яркий пример дает современная российская практика. Еще до последних президентских выборов в России было принято считать, что в российской политической системе единственным мощным, устойчивым институтом является президентская власть. Так как Думу можно избирать по одному закону, а потом и по другому, Совет Федерации можно сделать Палатой лордов или наподобие американского Сената — он может быть влиятельным, а может быть простой машиной для голосования. Политические партии могут быть сильными, а могут быть вообще никакими, какими они в принципе и являются сейчас. А институт президентства он единственный и он вечен.

Но один из самых неожиданных выводов, которые дала нам сложившаяся по итогам последних президентских выборов в России тандемократия, это не так. Президентский институт тоже может быть слаб и главными тут уже становятся не институциональные отношения, а личностные. То есть власть есть, а института нет. Если завтра надо будет придумать новый институт, то власть при соответствующих личностных отношениях будет перетекать туда.

Третьей чертой постсоветского капитализма является слияние институтов власти и собственности, где непонятно, кто является бизнесменом, а кто — чиновником. Идет активное превращение чиновников в бизнесмены и самое главное изменение характера такого явления как коррупция. В международных документах коррупция характеризуется как административное нарушение разной степени тяжести. Коррупция на постсоветском пространстве — не административное нарушение, а форма участия, форма трансформации старого чиновничьего трансферкласса в часть новой бизнесэлиты. Иными словами, сохранение старых административных гарантий при получении новых возможностей. Масштаб коррупции не в размерах сумм, задействованных в этом секторе экономики. На мой взгляд, главная проблема влияния коррупции на политику заключается в том, что любым актором, как политическим, экономическим, социальным является тот, что реально задействован в коррупционных связях. То есть проблема социально-политического статуса не играет существенной роли. Вы можете быть никем по статусу, но если вы придумываете соответствующую схему и имеете возможность как-то эту схему продать, вы становитесь каким угодно актором — политическим, экономическим, социальным и т.д.

Реальных достижений в демократизации нет

Повлияли ли серьезные попытки демократизации в тех или иных странах на изменение этих существенных основ постсоветского капитализма? Если понимать под широко трактуемым пониманием демократии не только очевидные вещи, такие, как разделение властей и свободные выборы с непредсказуемым результатом, свободу СМИ, но и более широкий набор факторов, то увидим, что реальных изменений в демократизации стран постсоветского пространства не достигнуто. Дело в том, что властная система осталась основанной на прежних отношениях, может где-то чуть-чуть институализировалась. Это означает, что коррупция как фактор, о котором мы говорили, сохранилась. Это означает, что, несмотря на возможности, казалось бы, широкого политического участия, реальным правом участия обладают те, кто задействован в соответствующих связях, и не более того.

Сильные институты также не появились. Даже в тех странах, далее всех прошедших по пути демократизации, как Украина и Молдова, институты остаются неустойчивыми и весьма уязвимыми к новым выборам.

Что касается слияния институтов власти и собственности, то и здесь решающего разделения достичь не удалось.

Данная система, которую я описал, может быть еще охарактеризована, как рентное государство.

В таком государстве главной мотивацией социально-экономической и хозяйственной активности является не реализация тех или иных проектов, а получение административной ренты. Это не следует путать с популярной для нефтедобывающих стран природной рентой.

Эта административная рента позволяет некоторым делать вывод о возможности существования неофеодальных отношений.

Главное заключается в том, что рентная система чрезвычайно замкнута. Она старается оттолкнуть, маргинализировать любые факторы, любых игроков, способных инициировать саморазвитие системы. По всем параметрам развития система остается жестко сфокусированной на сохранение статус-кво.

Чем дольше кризис, тем меньше шансов

Касаясь кризиса, экономисты говорят о неизбежном усилении роли государства в тех или иных формах после кризиса. А политические философы говорят о неизбежном возвращении к изначальным ценностям раннего капитализма, где мерилом успеха является личный вклад человека в развитие того или иного дела. Недаром недавно на Западе так пышно было отпраздновано 500-летие со дня рождения Жана Кальвина, одного из идеологов современного капитализма.

В области международных отношений много говорят о полном переформатировании, уходу от однополярного мира. Одно из мнений гласит, что 500 летнее лидерство Запада подходит к концу и лидерство теперь переходит к Азиатско-Тихоокеанскому региону. Кризис только усилит, подтолкнет эти изменения.

В таком случае встает вопрос о том, как это может повлиять на постсоветское пространство.

Год кризиса продемонстрировал модель попытки адаптации присущей постсоветскому пространству системы к кризисному развитию. Обычные современные демократические системы исходят из того, что в эпоху кризиса грядет неизбежное расставание с какими-то структурами и отношениями. МВФ в своем апрельском исследовании относительно преодоления кризиса указывает, что страны тем быстрее будут выходить из кризиса, чем быстрее они будут избавляться от плохих активов, то есть активов, которые невозможно реформировать.

Реалии постсоветского капитализма совершенно иные. Они состоят в том, чтобы максимально сохранить и встроить в новый посткризисный порядок традиционные, близкие и встроенные в эту систему институты.

Подобный капитализм в странах Дальнего Востока перед кризисом 1997 года носил название «капитализм закадычных друзей». Применительно к постсоветскому капитализму данный термин используется редко, так как у него некоторое иное происхождение. Он получил развитие в таких странах, как Сингапур, Тайвань, Южная Корея, где накачивание бюджетными средствами близких к властям кампаний привело в итоге к гигантскому финансовому коллапсу 1997 года.

Но логика, тем не менее, остается той же самой. Это желание в первую очередь спасти кампании, близкие соответствующим властным структурам. Установка поведения данной системы заключается в том, чтобы переждать и не меняться, выиграть время. Даже в тех странах, где существуют серьезные антиамериканские настроения, постепенно в эпоху кризиса начинает проявляться унизитильно-благоговейное преклонение перед американской экономикой: «Ну вот, кажется, появились признаки выхода американской экономики из кризиса. Авось и нам повезет на хвосте американской экономики вылезти из кризиса и потом все вернется на круги своя и будет восстановлен статус-кво существовавший до августа 2008 года. Конечно, мы потеряем некоторых боевых товарищей, не без этого. Но в целом команда и ее интересы будут сохранены».

Вот такова их логика.

Недавно стало ясно, что прямой связи между мировым кризисом и кризисом национальной модели не существует. Последний трансформировался в автономный режим, по собственному сценарию, где надежда на универсальную роль административных факторов, факторов административного контроля, административных ограничений, этот управленческий сигнал наталкиваются на коррупционные интересы отдельных ведомственных, бюрократических групп интересов. Это и является причиной того, что антикризисная программа не работает, а результат получается обратный тому, что был задуман.

Это, пожалуй, один из главных вопросов, который будет актуален в ближайшие месяцы: «Каковы ресурсы выживания и самосохранения модели постсоветского капитализма в кризисной атмосфере?». Думаю, что шансы примерно равны: 50:50. На мой взгляд, мы можем опираться только на определенные факторы, которые могут повлиять в пользу одного или другого сценария.

Фактор первый очевидный и о нем часто говорят — продолжительность кризиса. Чем глубже и дольше мировой кризис, тем меньше шансов у такой модели для самосохранения. Чем меньше и короче кризис, шансы неизменно возрастают.

Это связано не только и не столько с возможным увеличением запроса на энергоносители. Запрос может быть снижен, а возможность получения дополнительных кредитных ресурсов при выздоравливании мировой экономики для любой из подобных моделей существенно вырастает, возможно, в разы.

Второй фактор больше относится к сфере политической мифологии. Самосознание элит, их понимание того, что по большому счету такая модель неспособна обеспечить реализацию ни одной из возможных стратегий развития. Инерционный сценарий возможен, но при постоянно снижающихся ресурсах. Это будет постоянная L образная кривая: от одного кризиса к другому, все ниже и ниже в латиноамериканском, а потом и африканском направлении.

Вполне вероятно, что наиболее продвинутые группы интересов могут, исходя из своего стратегического видения, понять, что данная модель очень неустойчива, просто попытаться изменить алгоритм ее функционирования. Они хотели бы на долговременной основе создать базу для своего господства и им нужна лишь оптимальная форма, которая позволила бы им сохранить власть.

Третий фактор — международный контекст или географический фактор. Конечно, странам, которые в силу географического положения находятся поближе к странам ЦВЕ и не обладают большими размерами и очень большими проблемами, связанными с заменой устаревшей, как физически, так и морально индустрией, наверное, имеют больше шансов, исходя из гипотетического шанса участия в том или ином европейском проекте.

Последний фактор — фактор конкурентности, желания быть конкурентным. Формально эта идея разделяется практически всеми элитами существующих постсоветских государств. Более того, она становится даже главной идеей для разного рода основополагающих политических и юридических документов в этих странах. Но очевидно, что в рамках инерционного сценария, никакая конкуренция невозможна. Конкурентность возможна только в условиях открытой, состязательной экономики и гибкой и конкурентной социальной структуры, основанной на конкурентности и на открытости соревнований.

Стремление перейти в иной класс государств, обществ, возможно, может стать фактором этой внутренней трансформации. Разумеется, что попытка институционализации, выхода за пределы личностного характера властных отношений, все это, на мой взгляд, возможно только в условиях демократической политической рамки. Поскольку, как показал опыт нашего постсоветского развития, авторитарные формы, какими бы они не были, даже если они позиционируют себя как авторитаризм развития, в конечном итоге лишь замораживают данные особенности постсоветского капитализма и не способны их преодолеть. Поэтому, если говорить о демократической форме, то она не является самоцелью, но важнейшим инструментом трансформации постсоветского капитализма в какую-то иную модель.

Постсоветские республики — случайные недогосударства?

Проблема российских властей в том, что факт завершения формирования национальных государств из бывших советских республик теми, кто принимает в России управленческие решения, до конца не осознан. До сих пор существует психология, пришедшая с 90-х годов, это какие-то случайные недогосударства.

Поэтому, в частности, в России до сих пор обижаются на президента Беларуси, который просто пытается проводить независимую политику, балансируя между Россией и Европой в силу географической особенности — страна находится между Россией и Европой. Так должен поступать любой президент Беларуси, если он конечно не радикал и не сумасшедший.

Распад СССР стал возможен во многом благодаря параличу тогдашней власти. К сожалению, при параличе административной вертикали нечто подобное может произойти и с Российской Федерацией и вовсе не обязательно по этническому признаку, возможно и по территориальному, географическому признаку. Конечно, я оцениваю вероятность этого, как очень небольшую.

Самым действенным способом выхода из кризиса является экономическая либерализация и делегирование полномочий на разные уровни управления. Собственно говоря, это помогло выжить России в начале 90-х годов. Сегодня уже стало предметом юмора знаменитая фраза Ельцина, мол, берите столько суверенитета, сколько сможете, сколько проглотите. Но по существу она спасла Россию. Если бы возобладали другие — державные, ура-патриотические тенденции, то сейчас мы имели бы дело с совершенно иным государством.



Источник: Contur.kz